АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Огурчика нет, но какая-то еда имеется. Вот тут ветчина, сыр… Хлеба маловато, не рассчитал.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Ничего, ничего, чем, как говорится, богаты. (Закусывая.) Вы женаты? Дети? Чем намерены заняться или чему посвятить себя?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Да я теперь и не знаю. Перед отъездом столько всяких мыслей было, намерений. А как приехал, все мечты разлетелись, растворились как-то… Я их теперь и не вспомню сразу. Пока оформился… Первое время в гостинице жил, но дорого очень. Потом снимал комнату. Теперь вот разрешили квартиру купить. Не совсем новую, но думал, так лучше… Хотел поскромнее, чтобы не выделяться, но теперь говорят, три комнаты одному – очень много. И куда ни приду, все так неохотно разговаривают… словно я их обидел, или что-то отнять хочу, или выпросить… Может быть, вы, почтеннейший Георгий Павлович, разъясните мне этот феномен?
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Очень просто: вы – чужой. С точки зрения обывателя ваш поступок, согласитесь, объяснить трудно. И потом, ваш материальный достаток, а они в полной обездоленности, хотя в этом не виноваты…
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Я допускаю, что недостаточно хорошо знаю русский язык, и для меня трудно понять, что есть полная обездоленность. А только мне кажется, что здесь все слишком сильно надеются на какую-то непонятную удачу. Как будто каждый думает, что вот-вот найдет на дороге пачку денег, и обижается, что никак не находит. Но у нищеты всегда есть причины, которые надо понять и устранить, либо – принять нищету как собственный выбор и не сетовать на судьбу.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Вот и видно, что вы еще иностранец. В России значение судьбы возрастает в роковом масштабе, спорить с ней безнадежно, а противостоять – себе дороже… Я, простите, не расслышал о вашем семейном положении, вы женаты?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Я вдовец.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Вот и кстати. Вам нужно жениться.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Вот уж это, знаете ли, глупости.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Это был бы для вас гигантский скачок! Россию понять трудно, со стороны почти невозможно, а в этом ключ ко всему. Кто поймет Россию – поймет всё!
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Меня уже пытались женить, когда я снимал комнату, и я настоятельно прошу вас больше не делать этого.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Что вы, что вы, я уважаю ваше одиночество и вашу решимость. Я, может быть, даже хотел бы оказаться на вашем месте…То есть, я хотел сказать, что одиночество есть мечта всякого мыслящего человека.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Не знаю, кому как.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Вы давно один?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Не знаю… Давно – это сколько – месяц, год? Или больше? Моя Мария очень не хотела переезда в Россию и умоляла не делать этого, хотя и понимала… А перед тем, как уйти, сама благословила. Отговаривали все, а дети – уж не знаю, серьёзно ли – грозились экспертизу провести… на состояние ума. Но у меня не было выхода.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Понимаю, понимаю. Хотите выпить? (Наливает.)
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Да нет, это трудно понять. Я и сам не исключаю, что это одна из форм идиотизма. Родился я уже там, Россию никогда не видел. Рассказывал отец, и рассказывал так, что позавидовал бы любой проповедник. Старшие русские всегда были не прочь порассуждать о России, но больше спорили, а я только слушал и потому, наверное, был для него любимый собеседник. Но и, должен сказать, было что послушать. Он не был высокопарный человек и избегал торжественных слов, Россия получалась у него то девочкой, то девицей, то мамой. Мамой чаще всего, а себя он тогда представлял ребенком, которого она будит по утрам поцелуем, кормит молоком с хлебом, и гладит по голове… А если вдруг случится подраться – утешит и слезы вытрет, приласкает… И ничего нигде не страшно, потому что дома – мама. Он никогда не соглашался, когда говорили, что мать-Россия превратилась в злую мачеху и стала детоубийцей, он говорил, что её саму взяли в плен и посадили на цепь, и постоянно мучают, и горевал всю жизнь, что не может помочь. Многие из первой эмиграции очень надеялись, что тут все очнутся, оценят, что потеряли, и позовут их обратно – владеть и направлять, а он ждал только, когда можно будет вернуться кем угодно… Он и меня-то назвал как себя, Андреем, чтобы если не он, так я мог жить и умереть в России. Вот я и сделал, и сотворил по слову его, а теперь… Теперь, кажется, только умереть и осталось.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ (чокаясь). За Россию!
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Ах, если б это ей помогло… (Выпили.) Я вот всё думаю, что бы он чувствовал сейчас, здесь, на моем месте, и прямо скажу: не знаю… Должен сказать, у меня поначалу и в мыслях не было ехать сюда, так – мечта. Но с того дня, как не стало отца… Он не просто любил, он исповедывал Россию, у него сердце горело, когда он говорил о ней, и видно мне передалось это в виде… некоторой сердечной изжоги, навязчивой идеи, с которой я уже ничего не смог поделать. И когда у меня самого появилась настоящая семья и родились Андрей и Анна, я вдруг заметил, что всё вокруг сравниваю с той Россией, про которую отец говорил. Доходило до глупого: Андрюшка ушибал колено, а я думал, упади он там – не расшибся бы так больно. Не было бы так жарко, или, наоборот, так пронзительно холодно. Не болела бы жена, не раздражался бы на детей. Я, сами понимаете, маялся в одиночку, просто чтобы не прослыть идиотом, но стал иногда спрашивать разных знакомых, как бы в шутку, могли бы они вернуться в Россию? Но что я слышал в ответ? Что хорошо там, где нас нет, что их туда не зовут и что им пока ещё не надоело жить. Я и помалкивал. Но проходило время и этот комок снова поднимался к горлу… Доходило до душевной паники: ведь я могу умереть, так ни на что и не решившись. Надо было кончать демагогию с самим собой и делать выбор: либо отбросить всякую мысль о России и перестать тешиться красивой мечтой, то есть, учинить некую внутреннюю ампутацию, либо взять идею за грудки и реализовать её, заранее согласившись на любые лишения и даже на преждевременную смерть.
СЕРАФИМ (заглядывая в дверь). Здравствуйте, Георгий Павлович. Спасибо, Андрей Андреевич, я пойду.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Сима, голубчик, иди, иди к нам! У тебя перерывчик? Ты хоть познакомился с Андреем Андреевичем? Ты хоть распознал, кого нам Бог послал?
СЕРАФИМ. Спасибо вам… Мне, наверное, лучше пойти…
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Садитесь вот здесь, Серафим, попотчуйтесь чем-нибудь. Если вы не торопитесь, конечно.
СЕРАФИМ. Я не тороплюсь.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Да кому он нужен! Поешь сядь, голодный небось.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Позвольте вам предложить водки.
СЕРАФИМ. Ой, не предлагайте, пожалуйста, мне не надо.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Ему не надо.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Отчего так?
СЕРАФИМ. Я её не умею.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Его тут разок угостили, заставили то есть, мать-то пьющая. Расскажи, Сима, как у тебя водка из ушей текла.
СЕРАФИМ. Не из ушей, из носа.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Какая разница. Судороги начались, скорую вызывали, думали, помрет. Ничего, пропыхтелся.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Кушайте, Серафим, кушайте. Берите вот сыр, ветчину.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Рыбки на поешь.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. А пива вам можно предложить?
СЕРАФИМ. Нет, если можно, и пива не предлагайте.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Ему лучше воды.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Тогда чайку заварим. Говорят, воду из крана пить нельзя, чтобы не умереть от нечистоты.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Вам, может, и нельзя, а мы ничего, притерпевши.

АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ наливает и ставит чайник, потчует за разговором гостей, при растущем взаимопонимании изредка подливается водочка.

АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. В вашей жизни, конечно, много необъяснимого… но ведь, у каждого народа есть вещи для стороннего глаза непостижные. Я, когда приехал сюда, обнаружил, что могу не понимать самые простые явления, хотя имею достаточно средние умственные способности.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Здесь средних маловато будет. Имей выдающиеся, или понимай сердцем.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Вот, кстати, тоже в толк не возьму, чуть что – сердцем. Вы тут, я слышал, даже голосовали сердцем. Полюбить всем сердцем, или проявить сердечное участие – это я могу понять, но зачем же голосовать? Если при помощи сердца начать решать математические задачи, тогда, конечно, судьбой становится всё: и погода, и политика, и расписание уроков.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Нет уж, погодите, – стоп, стоп, стоп! – всё, что касается судьбы, – это моя тема и моя внутренняя диссертация. Особенно, если это – судьба России.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. И особый её путь, не так ли, Георгий Павлович?
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Во-первых, я бы поопасался иронизировать на эту тему, а во-вторых, я не считаю, что путь России особый. Он – единственный.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Но раз единственный – значит и особый.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Нет-нет, не так, не перебивайте. Особой можно считать судьбу каждой нации, но это их и объединяет, а путь России именно единственный.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Но согласитесь, что разницу между «особой» и «единственной» очень трудно различить… Примерно как между катастрофой и бедой.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Минуту! Я просил не перебивать. К примеру, где вы найдете другую страну, или другой народ, где страдание было бы в радость?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. А вы страдаете?
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Я? Нет. В данный момент – нет. А впрочем, да, страдаю! И если бы, предположим, европейцу пришлось пожить как мне – он не выдержал бы, повесился бы, или учинил войну… Как я питаюсь, как я ночую и какие терплю унижения!..
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Но ведь кто-то виноват в этих обстоятельствах?
СЕРАФИМ. Георгия Павловича жена очень обижает.

• « Воскресение
• » А. – ЭТО ДРУГАЯ