СЕРАФИМ. Это я, Андрей Андреевич, можно?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Да, можно.
СЕРАФИМ. Я вам гостинец принёс – баночку клюквы. Свежая, мама дала. Вы знаете, за вас все так переживают, так переживают… Правда-правда! Я ещё до того, как в первый раз к вам пришёл, тоже думал, что вас все не полюбили, а оказывается, совсем наоборот, даже очень полюбили.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. И саженцы спёрли исключительно от большого чувства.
СЕРАФИМ. Ну… люди разные бывают… а бес не спит, вот и ловит их за слабые места. Но зато теперь все так переживают! Я думаю, следующий раз нам все помогать будут, весь двор.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Не будет следующего раза, Серафим, и ничего не будет. Доконали они меня, затоптали мои соотечественники. Хоть и впрямь помирай.
СЕРАФИМ. Что ж, помереть дело нормальное, только вы ещё не готовы. Смерть тогда в радость, когда всех любишь и прощаешь, когда и Бог прощает…
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Серафим, я не здоров сегодня и глупостей твоих слушать не могу. Люби их – хоть облюбись, а меня в это дело не путай. Бывает, людей любить – только портить, всё равно что сорняк поливать.
СЕРАФИМ. Но других-то людей нет.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. А нет – и не надо… и любви нет, и ничего нет, и не надо…
СЕРАФИМ. Любить Христос велел, Он за людей кровь пролил.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Нет, Сима, видать, не добрызнула до нас Его кровь. Не за этих сегодняшних Он кровь проливал, а за тех, у кого и в мыслях не было без Бога жить. Были люди – стали нелюди. Человек давно нацелен на самоубийство и озабочен только средством, способом – как половчее себя ухлопать, – и доведёт-таки дело до конца.
СЕРАФИМ. Люди всегда люди.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Да не всегда.
СЕРАФИМ. Вы грешите очень, когда так говорите, только безгрешный может осудить грех, а без греха один Иисус, но и Он не осудил. Помните, блудницу хотели насмерть камнями закидать, а Он сказал: «Пусть кинет камень, кто без греха», – и никто не решился, и сам Он не осудил.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Так то тогда! А теперь небо потемнело бы от камней! Да ещё каждый норовил бы покруче булыжник вывернуть, чтобы убедительнее свою безгрешность доказать.
СЕРАФИМ. И вы?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Я? Нет. Я – нет, не буду, не хочу, где толпа – туда не пойду, никогда…
СЕРАФИМ. И вы не один такой.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Да какая разница – один, десять, двадцать… Дело не в количестве.
СЕРАФИМ. У меня не получится возразить, я не умею, но кто-то из вас сейчас не прав.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Из нас? Из кого? В чём… то есть, кто?
СЕРАФИМ. Или вы, или Христос.

Пауза. СЕРАФИМ пошёл в свою комнату.

АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Нет, погоди! Раз ты так – держи ответ за своего Бога, растолкуй мне, неправому мою неправоту.
СЕРАФИМ. Я не смогу, я неумелый. Только Он не сказал, что Его правда когда-нибудь прикончится, а сказал, что правда Его – правда во веки, а значит до конца.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. До какого конца?
СЕРАФИМ. До какого хотите: или вашего, или всехнего, – какая разница. Он много-много раз сказал: «Любите друг друга», – чтобы нам втемяшилось, а когда перестать любить – не сказал ни разу. Вот и выходит, что кто-то из вас неправый, или вы, или Он…
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Погоди, постой. Не может быть – ни теоретически и никак – чтобы к людям применялись одни и те же мерки во все времена.
СЕРАФИМ. Может, и очень даже легко. Это гораздо легче, чем если бы пришлось каждый раз выдумывать, потому что человек всегда человек – и не больше, и не меньше. Это изобретения всякие не всегда были, а человек всегда один, с того времени, как часы затикали, и до тех пор, пока не оттикают. Я только объяснить не могу, вам бы лучше Георгия Павловича спросить.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Твой Георгий Павлович врун, болтун и говорун, ему бы делом заняться, а он как глухарь на току.
СЕРАФИМ. Вы зря так обидно говорите, он добрый, добрее, чем много других.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Вот уж не знаю, добрее или вреднее.
СЕРАФИМ. Ему трудно, а он ещё помочь умеет.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Да, принёс тебе рыбу и сам всю съел.
СЕРАФИМ. Это оттого, что его дома почти не кормят, он же безработный. Его ещё терпели, когда он деньги получал, а потом его сократили и совсем трудно стало. А теперь его дома сократить хотят, потому что дармоед.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Сима, прошу тебя, не надо о нём. Ему бы встать рядом с тобой на колени перед иконкой – глядишь, и заткнулся бы фонтан.
СЕРАФИМ. Но ведь и вы рядом не встаёте.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Я? Да я думал… От меня помеха одна.
СЕРАФИМ. Ну что вы, здесь никак помешать невозможно, здесь наоборот. «Где двое во имя Мое – там Я», – это Бог сказал.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Может быть, ты и прав. Наверное, прав… Скорее всего так оно и есть, но я отчего-то сильно устал. Или с головой у меня непорядок…
СЕРАФИМ. Ну вот, теперь ещё и расхвораетесь… А вы ложитесь, а я за вами ухаживать буду. Я хорошо умею ухаживать. Вы хоть кушали сегодня?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ (укладываясь). Да… Что-то такое было.
СЕРАФИМ. Я вам сейчас чаю заварю, душистого, с клюковкой – очень полезно от всех болезней. (Идёт на кухню и дальше говорит, привычно занимаясь чаем, мытьём посуды, уборкой.) А хотите, я вам сказку расскажу? Я знаю одну. Мне Мишка брат рассказал, когда я болел, она про охотника. Может быть, вы её знаете, но я всё равно расскажу. Жил-был на свете охотник, очень хороший охотник, сильный и ловкий. Он ходил по лесам, по горам и добывал всякую дичь. И не было зверя или птицы, которых он не мог бы добыть. И очень ему нравилось, как ловко всё у него получалось, и он сам себе удивлялся и радовался. Так он ходил-ходил, ходил-ходил, ходил… А потом подумал: «Что ж я, так и буду ходить? Удивляться мне на себя надоело, радоваться стало неохота, – зачем хожу-то?» Сел он на камень возле речки, и такая тоска на него свалилась, что белый свет стал не белый, с овчинку показался, и решил он так: раз некуда идти и нечего делать, то пора помирать. Лёг поудобнее, положил под голову свою охотничью котомку и начал помирать. Вот и сердце потише застукало, и дышать начал пореже, и глаза сами собой закрылись… И вдруг чувствует, кто-то его в бок острым тычет и говорит: «Эй, красный молодец, погоди спать, а лучше мне помоги». Открыл он глаза и видит перед собой старуху: старую-старую, грязную-прегрязную и даже вонючую. И говорит она: «Помог бы ты мне на тот берег перейти». Хотел он её сперва обругать да прогнать, а то и прибить, что помирать мешает, а потом жалко стало бабусю: такая она дряблая, да ветхая – кто ей поможет. А речка быстрая, бурливая, с перекатышками. «Ладно, – думает, – помогу древнему человеку, а помереть никогда не поздно». «Садись, – говорит, – бабуля на закорки, да держись цепче». Она и уселась, и обхватила его крепко-накрепко. И такую он почувствовал тяжесть, такую тяжесть, что показалось, и шагу ступить не сможет! Да стыдно стало молодцу, что старуху не снести, стиснул зубы, шагнул разок, другой и пошёл в речку. А она всё тяжелей, да тяжелей. Не помнит, как дошагал до середины, и понял, что всё, край, нету моченьки ни на шаг. Вдруг вздохнулось полегче – он и пошёл дальше. А когда до берега дошёл – совсем облегчала старушка. Поставил её на землю, глядь – а перед ним девица такой красоты, что и присниться невозможно, и говорит ему: «Спасибо тебе, молодец, за твой подвиг, что избавил меня от злых чар, а в награду буду я тебе любимой женой. А вот и дом наш». И видит он светлый теремной дворец, и людей радостных, а по всей земле церковки куполами горят, золотом сверкают. И понял охотник, что для того он и по лесам ходил, ноги снашивал, чтоб приключилось с ним этакое дивное диво.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Ах, Сима, Сима, всё-то у тебя сказки.
СЕРАФИМ. Да не всё выдумки, чего-то и на пользу. А может, вы знаете, почему так бывает: одному всё на пользу, а другому всё во вред? Бывает, что и болеет человек тяжко, и жить ему труднее трудного, а он от этого только добрее делается, и хорошо с ним. А бывает и здоровый, и богатство привалило, а он только злится, да кусается и никого не видит вокруг. Стало быть, дело не в том, что с человеком снаружи случается, а что случается внутри. Да ещё, пожалуй, в промысле Божием. (Входит в комнату с чашкой.) Такой душистый чай вышел, такой душевный – сейчас всяку хворь прочь погоним…

Видит, что АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ уснул. Ставит чашку, осторожно его укрывает, выключает свет и идёт в «свою» комнату, к иконе.

Ночь, все спят. Разбилось-грохнулось балконное стекло и в комнату ввалились двое в черных масках с прорезями для глаз. АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ едва успевает вскочить, что-то крикнуть, но от страшного удара летит в стену. Один скрутил ему руки, другой быстро наклеил пластырь в поллица и приставил нож.

ПЕРВЫЙ. Будешь орать – кончу, понял?
(АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ кивает.)
Точно понял?
(АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ кивает сильнее.)
Сейчас я тебя отклею, и ты скажешь, где баксы, только все. Жить, наверное, хочешь?
(АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ кивает.)
Вот. Я тоже думаю, что хочешь. Гляди, выбор твой.

С треском отклеивает пластырь. ВТОРОЙ включает свет.

АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. У меня нету денег, вы напрасно думаете…
ВТОРОЙ. Тя, падла, не спрашивают чего есть, а чего нету, тя спрашивают, где лежат. Культурно спрашивают – культурно отвечай.

Открывается дверь и выглядывает СЕРАФИМ. Все застыли.

АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Сима, сынок, ты иди к себе, мы тут разберёмся…

СЕРАФИМ исчезает. ПЕРВЫЙ кивнул ВТОРОМУ и тот пошёл вслед за ним. Слышен звук, похожий на удар, и ВТОРОЙ волокет за шиворот обмякшего СЕРАФИМА и бросает на пол.

ПЕРВЫЙ. Живой?
ВТОРОЙ. Замахнулся токо, а он готов, как баран, не вякнул даже.
ПЕРВЫЙ. Пасть заклей. (Бросает пластырь.) Кто ещё в доме?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Никого.
ПЕРВЫЙ. А этот откуда? Ты пед, что ли?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Нет, я был чиновник… Простой.
ПЕРВЫЙ. Слышь – хохмит. Уважаю. Ну колись давай, колись. Баксы где? (ВТОРОМУ.) Чего встал? Ищи.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Но почему вы решили, что я богатый? Я совсем не богатый…
ВТОРОЙ. У него тут как на сеновале. Жратву что ль заготовил?
ПЕРВЫЙ. Ищи, быстро!
ВТОРОЙ (перетряхивает солому). Скотину тут держать будет.
ПЕРВЫЙ. Он сам за скота сойдёт. (ВТОРОЙ ржёт.) Искать, я сказал!

• « Воскресение
• » А. – ЭТО ДРУГАЯ