ВТОРОЙ задевает одну из игрушек, она падает, АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ вздрагивает. ПЕРВЫЙ делает знак ВТОРОМУ и тот, доламывая игрушку, смотрит, что внутри. Повинуясь взгляду ПЕРВОГО, потрошит игрушки одну за другой. ПЕРВЫЙ внимательно следит за АНДРЕЕМ АНДРЕЕВИЧЕМ.

АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Зачем вы это делаете, это же глупо…
ПЕРВЫЙ. Я тебе сейчас в пупок штопор вставлю и буду закручивать, по полоборота. Пока не скажешь, где баксы. Только все.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Вон там. Всё, что есть. (Показывает на бумажник на одном из ящиков.)
ВТОРОЙ. Ты понял, а? А я по закромам ищу.
ПЕРВЫЙ. Что там?
ВТОРОЙ. Баксы.
ПЕРВЫЙ. Сколько?
ВТОРОЙ. Щас… Тонна двести. И наших… ну, тут мелочь.
ПЕРВЫЙ. Где остальные?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Больше нету.
ПЕРВЫЙ (Второму). Ищи. (Андрею Андреевичу.) Где они у тебя, а? Может, без штопора обойдёмся? Ты что же, хотел без пошлины въехать – разве это хорошо? А растоможка? Так не пойдёт, непорядочно.
ВТОРОЙ (выходит из комнаты Серафима с иконой). Глянь – вроде не дешёвка. Берём?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Послушайте, у меня больше нет денег. Я вам потом ещё дам… Икону оставьте, она – память.
ВТОРОЙ. А мне насрать. Так брать или как?

Вдруг с пола пружиной взвивается СЕРАФИМ и вцепляется в икону. ВТОРОЙ бьёт его, СЕРАФИМ падает, бросается снова, и так несколько раз. Тот бьёт его иконой, икона раскалывается на половинки; СЕРАФИМ на полу, ВТОРОЙ исступлённо бьёт его ногами, приговаривая что-то вроде «Ах ты, падла, козёл, гнида!..» АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ попробовал было рвануться, но ПЕРВЫЙ приставил к горлу нож: «Стоять!»

ПЕРВЫЙ. Кончай! Кончай, я сказал!

ВТОРОЙ остановился над притихшим СЕРАФИМОМ, сплюнул, бросил битую икону.

ПЕРВЫЙ. Значит, так. Я с тебя не съеду, понял? Баксы у тебя есть, и я про это знаю, будешь должен. Назначаю пока десять тысяч, где возьмешь – твоё дело, но хочешь жить спокойно – десять тысяч, запомни. А если нет – штопор.
ВТОРОЙ. Или паяльник в жопу и – за это можно всё отдать. (Ржёт.)
ПЕРВЫЙ. А что мы заходили – про то лучше не воняй, сам понимаешь. Понимаешь? (ВТОРОМУ.) Скажи ему, чтоб никому не говорил.
ВТОРОЙ. И чтоб до утра не высовывался, понял? Пожалуйста.

Коротко бьёт, АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ с тихим стоном гнётся пополам и падает. Маски уходят.

АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ (попытался встать, но сразу опустился на пол и пополз к СЕРАФИМУ.) Сима, Сима, сынок! Ах ты, Господи… (Еле-еле, по стеночке, добрался до кухни, набрал воды, понёс СЕРАФИМУ; пытается ему влить, брызгает в лицо – тот не реагирует. «Ах ты, Господи… Сейчас, Сима, сейчас… надо врачей…» (Доползает до ящиков, достаёт телефонную трубку – она молчит, роняет её.) Сейчас, сейчас… телефон… Где же…

Добирается до двери, открывает и – от сокрушительного удара летит на середину комнаты.

ГОЛОС ВТОРОГО. Куда, падла! Я те честно сказал: высунешься – зашибу. Честно сказал – честно сделал, ещё раз – и не встанешь, понял?

АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ снова пополз к СЕРАФИМУ, послушал ухом грудь. Взвыл зверем, пошёл, шатаясь, в ванную, облил голову холодной водой, вернулся всклокоченный и снова приник ухом к серафимовой груди. С мокрым то ли от воды, то ли от слёз лицом, трясущимися руками соединил и установил на ящике половинки разбитой иконы, опустился на колени и – ударил себя крестным знамением, зашептал горячо.

АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Господи, Господи, Господи, услышь меня, растреклятого и разбитого, спаси мальчика этого, этого Серафима, не дай ему умереть из-за меня разнесчастного. Ты всё можешь – примени силу Твою великую животворящую к этому Серафиму. Прости мне, что не любил Тебя, не думал о Тебе, не учился молиться и нет во мне ни одного доброго места, которым мог бы я дотянуться до Тебя, ничего нет, чтобы обратить Тебя к себе, кроме остатков моей жизни. Возьми его, Господи, мой остаток, и вдохни в этого Серафима, только не дай, не дай, не дай ему умереть! Ты же добрый, Господи, я знаю, потому что если бы не был Ты добрый, то за все за наше давно бы размазал нас по лицу земли, но раз не делаешь этого, Господи, значит, видишь что-то хорошее, – ради всего хорошего, что ещё видишь в нас, Господи, спаси этого Серафима, не дай ему умереть и подыми его! Ты же умеешь, Ты же воскрешал, Ты и Сам воистину воскрес, молю Тебя об одном только мальчике этом: не дай, не дай, не дай ему умереть! Богородица Мария, молю Тебя, Ты – мать, смерть Сына видевшая, кто как не Ты поможет мне, разнесчастному, – спаси его! Не будет этого Серафима – и ничего хорошего с нами не будет – никогда! Прости неумелость молитвы моей, но только не дай, не дай, не дай ему умереть!

Он и не заметил, как без памяти лежащий СЕРАФИМ встал и на последних словах молитвы опустился рядом с ним на колени. А увидел – обхватил руками.

АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Сима! Сима! Мальчик мой, родной мой, сыночек мой! Как же… Когда же ты встал?
СЕРАФИМ. А по молитве по вашей.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Тебе лечь надо. Где у тебя болит, что болит?
СЕРАФИМ. Почти ничего не болит.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ (не выпуская его из рук). Я не отдам тебя. Никто не обидит тебя никогда, можешь мне верить. Мы уедем отсюда, нам помогут, уедем далеко. Тебе там понравится: спокойно, чисто. И в церкви нашей понравится – молись хоть до упаду, хоть до святости – до чего хочешь молись… Да и тебе – неважно ведь, где молиться, Бог везде один и везде близко.
СЕРАФИМ. А я ведь, знаете, Андрей Андреевич, вы не поверите, а я так и думал, что вы теперь обратно собираться начнёте.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Вот и молодец, вот и умница, будешь мне сыном, а я опять отцом. Ты мне скажи только, паспорт уже есть у тебя?
СЕРАФИМ. А я ведь, Андрей Андреевич, потому и встал, и пришёл просить вас, чтобы вы не уезжали.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Нет, Серафим, нет и нет, я глупости не потерплю! Страшно не оттого, что больно, а оттого, что скотство.
СЕРАФИМ. Вы же за Россией приехали, а её там нет и не будет.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. А её и здесь нет, родной мой, – одно воображенье! Какая разница, где её воображать, здесь или там. Вон Георгий Павлович возводит свою словесную архитектуру – так ей фундаментов не нужно, одно только желание. Это, знаешь, как первая любовь: была она когда-то, прекрасная, чудная, растревожила все, повернула душу к солнцу и ушла. Осталась память – только и всего.
СЕРАФИМ. Она красивая была?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Кто?
СЕРАФИМ. Та девушка, ваша любовь?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Не знаю, я не на конкурсе красоты её увидел… Но хороша была необыкновенно, пронзительно хороша… Не влюбиться было невозможно…
СЕРАФИМ. Тогда легко было любить. А надо, чтобы кто-то любил её и сейчас.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Наверное, и сейчас кто-то любит её.
СЕРАФИМ. Может быть, некрасивую и больную.

АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ молча смотрит на него.

А ещё я хотел просить вас, чтобы вы научили меня делать домики из соломки. У меня получится?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Только не из этой соломы, она вся гнилая.
СЕРАФИМ. А мы другую найдем, хорошую.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Другую надо ждать до следующего года, целую зиму.
СЕРАФИМ. Ничего, как-нибудь перезимуем.

Звонок в дверь. Оба замерли. АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ быстро встаёт и выключает свет. Почти сразу включает, берёт топор и решительно идёт к двери.

СЕРАФИМ (пытается удержать его за топор). Отдайте! Отдайте!
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Ну уж нет, теперь моя берёт.

Распахивает дверь – за порогом ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Он несколько растрёпан, в руках полотенце, которым прикрывает подбитый глаз.

ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Ради Бога простите, что беспокою, у вас свет горит, я подумал, что, может быть, не спите…
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Входите, пожалуйста, входите, что случилось?
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Ничего значительного. Андрей Андреевич, не сочтите за навязчивость, не позволите ли мне немножко у вас… поночевать. Я вот здесь могу, на соломке.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Что с вами, Георгий Павлович, что с вашим лицом?
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Да ничего, знаете ли, так… бытовая травма. Утюг… слегка замкнуло, искры посыпались… Жена испугалась, дёрнулась, а я рядом стоял… Просто на улице уже холодно.

АНДРЕЯ АНДРЕЕВИЧА разбирает смех. Он сдерживается, как может, но смех берёт своё и он хохочет, охая, придерживая ушибленные места. Вплетается и звенит детский смех СЕРАФИМА.

ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ (выдержав паузу). Мне уйти?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Ой, что вы, нет, ни в коем случае, мы вас не выпустим.
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. Боюсь омрачить ваше веселье.
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. Нет-нет, это пройдёт, простите…
ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ. А у вас-то что случилось? Вы подрались, что ли? Ого! Ну у вас, извините, и рожи. Что тут было?
АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ. У нас было нашествие! Нападение бусурман. Мы сопротивлялись, особенно Сима, но потерпели поражение. Временное. Больше всего досталось нашей иконке, ну да починим, я сумею.
СЕРАФИМ (с иконой в руках). Андрей Андреевич, а что тут чинить?

АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ берёт у СЕРАФИМА икону – она совершенно цела. Берет и разглядывает икону ГЕОРГИЙ ПАВЛОВИЧ, передаёт СЕРАФИМУ. СЕРАФИМ целует её, идёт в свою комнату, ставит на подоконник, опускается на колени. Дверь остается открытой.

___________________________________________________

• « Воскресение
• » А. – ЭТО ДРУГАЯ